Самым живописным местом в нашей деревне считался «Бабий луг». Ранней весной, когда по речке плыли угловатые ледяные глыбы, он всегда заливался водой, а после паводок здесь росла сочная трава, стебли которой просмаковали местные коровы. После занятий в школе многие мои одноклассницы бежали на луг и, собирая первые одуванчики, мастерили в сбитой дернине гербарий из свежих полевых цветов. В этой шумной гурьбе была и я. Ох, как бранился на нас пастух, завидя в кочке травы яркие стекляшки!
– Ишь, что удумали! – кричал он, разгоняя нас кнутом. – Это где же видано, чтобы в земле, под самые коровьи копыта, зарывали стекло? Вот я вам! … – долго грозился мужчина, глядя вслед убегающей братии.
А как мы с Алёшкой ликовали, когда отец, несмотря на свою тотальную занятость, надумал свозить нас в город на первомайский праздник.
– … на День Победы будет интересней, – говорил он матери, опершись локтём в дверной плинтус, – но надо поспеть огород засеять, да и картошку нужно побросать пока в почве влага есть …
Помню своё платье. Оно было такое смешное – розовое, в крупный горошек. Мне так нравилось в нём кружиться, его полы волнами развивались вокруг моей осиной талии и, словно увенчанные единой мелодией, прилипали к бёдрам сразу же после остановки. Именно в этом наряде я и отправилась в город.
Держась за крепкую отцовскую руку, резво вышагивала я в первомайской колонне, а Лёшка, вплотную прижавшись к голове отца, гордо восседал на его плечах. Казалось, не было ничего восхитительней и интересней этого праздника. Повсюду разносилось всеобщее ликование, где-то поодаль слышалась беспорядочная какофония гармошек и, разливаясь по всей округе, звучали песни. Но, несмотря на восторг, которым мы с Алёшкой долгое время упивались, присутствие в этом новом и таинственном мире оставило во мне какое-то давящее, необъяснимое для детского миропонимания, чувство. Лёша был тогда ещё дошкольником, мало что понимал, да и присматриваться сверху вниз ему было ни к чему, а перед моими глазами представали события долгое время будоражащие моё сознание. В тот солнечный и почти безветренный день я видела как на асфальт, точно чем-то подкошенные, падали люди. Толпа тут же расступалась и, как весенний ручей, плавно обтекая встретившееся на своём пути мелкое препятствие, двигалась дальше. В этом сумбурном потоке слышался зов о помощи, откуда-то издали, словно из поднебесной, доносились звуки сирены скорой помощи и тут же неторопливо уносили упавших женщин. Другие люди, вовремя пришедшие в себя, неторопливо поднимались и, выходя из толпы, куда-то исчезали.
– Беременных в этом году много, … – кто-то сказал за моей спиной.
Следом за этим комментарием послышался лёгкий басистый хохот, затем грубые непонятные слова и неясное бесшабашное перешёптывание.
Праздничное шествие скоро завершилось, но мы ещё долго бродили по городу, качались на каруселях и лакомились сахарной ватой. Ближе к вечеру у нас с Алёшкой крепко пересохло во рту. Складывалось такое чувство, будто мы вместо сахарной ваты насытились горькой полынью. Долгое время вкус той горечи, словно навязанное лакомство, оставалось в горле.
Вскоре нашу деревню всколыхнуло диковинное известие. Всюду слышались разговоры о какой-то зоне отчуждения, ходили слухи о массовом переселении, из соседних дворов доносилось жалобное рыдание и тревожные разговоры о некой радиации. В это время загадочным образом исчез отец и ещё несколько крепких деревенских мужиков. Помнится, Лёшка, обеспокоенный отсутствием отца, изводил маму вопросами, а она и без того взвинченная недавними событиями, пустотело отговаривалась и, отмахиваясь от излишней детской назойливости, молча паковала какие-то вещи.
Помню плач бабушки. Она стояла у старой берёзы над оврагом и, опираясь о свою старую клюку, рыдая что-то приговаривала. В тот день нас с Алёшкой долго искала мать, а мы, позабыв обо всём, вдоволь насытившись придорожной земляникой, лежали в овраге и, громко перешептываясь, наблюдали за бабушкой.
– Может у бабушки болит зуб? – внезапно сказал Лёша.
Услышав его рассуждения, я долго и безудержно смеялась. Это, пожалуй, был последний мой восторженный смех за долгие последующие годы.
По возвращении отца мы переехали в небольшой городок. Больше всего этот переезд запомнился трепетом мамы, она импульсивно собирала вещи, укладывая каждую рюшечку к своей половинке, щепетильно поковала заготовленные соления и маринования, долго в чём-то убеждала бабушку. Все её старания оказались напрасными – бабушка скончалась в ночь перед самым нашим отъездом, а на пункте пропуска нам разрешили взять с собой только всё самое необходимое.
Через год умер отец, ему было всего тридцать два года. Помню, как на его похоронах люди говорили о возрасте Христа и том, что он попадёт прямо в рай. Мама долго рыдала над его могилой, а потом украдкой от нас с Лёшкой ходила на кладбище и разговаривала со свеженарытой над его гробом землёй. И только ближе к двадцати годам я узнала, что наш отец был ликвидатором аварии на Чернобыльской атомной станции, что он, как и многие другие, не дожившие в тот год до Дня Победы, сутками трудился над вероломством четвертого энергоблока.
Очень сильно переживал Лёша. К тому времени он начал осознавать боль потери близкого человека, часто плакал, разглядывая отцовские вещи, тайком бегал за матерью на кладбище, вздрагивал при упоминании имени отца. В подростковом возрасте Алексей сильно облысел. Врачи говорили что он, возможно, попал под кислотный дождь, разводили руками и, тихо вздыхая, успокаивали обеспокоенную мать. И действительно всё обошлось, но Лёшу долгое время терзали детские воспоминания об одном мальчике, о его друге по больничной палате. Он умер от радиоактивного облучения, умер ещё ребёнком, так и не познав жизнь, не изведав всех её красок, не узнав предназначения своей крохотной жизни.
Волна безвременных утрат всколыхнула многие семьи. Казалось, жить и жить человеку: только родился, только завёл семью и увидел первенца, и вдруг, узнаю – нет его больше. Многие мои одноклассницы так и не смогли создать полноценную семью, страшные диагнозы стали вердиктом семейных отношений и приговором для многих молодых женщин. Радиация стала виновницей тому или сами люди были порождением повального хаоса – это уже не важно. Утвердительным остаётся только одно – жизнь продолжается, и каждый человек, испытав хотя бы один раз физическую или душевную боль, по закону случившихся невзгод приобретает особенную стойкость. Безусловно, страдания, выпавшие на долю нашего поколения, несравнимы с жертвами военных лихолетий. И всё же остаётся неопровержимым один факт – наше поколение испытала боль потерь от невидимого врага, от которого невозможно спрятаться в подвале или укрыться в кроне деревьев. Этот враг, каким бы безобидным он ни казался, беспощаден перед всем живым и ему неважно, кто жертва: ребёнок, старик, женщина или чиновник самого высокого ранга, он порожден истреблять.
В этом году скончалась мать. Она долго болела, часто вспоминала отца, свои молодые годы, с особенным трепетом вспоминала наше с Лёшкой детство. Последняя её просьба показалась нам с Алексеем каким-то надуманным капризом и одновременным приговором. Она просила похоронить её на старом заброшенном кладбище возле бабушки. Мы с братом очень сопротивлялись, приводили кучу доводов, но мать все же настаивала на своём. В предначертанное время мы исполнили последнюю её волю.
«Вот и всё, – думала я, глядя на полновесные взмахи штыковой лопаты. – Нет больше нашего прошлого, нет того задорного смеха и никогда не повториться детство, которое до конца своих дней дарила нам наша мама … ».
Обратная дорога лежала через заброшенную деревню. Жуткое зрелище предстала перед нашими глазами: руины домов, вросшие в землю высохшие ветки плодовых деревьев, какой-то непонятный запах гнили и, точно пустынные барханы, огромные гребни сухой травы с выступающими метровыми стеблями. Все это казалось миражом, каким-то нескладным холстом художника-изувера, полотном, которое хотелось тут же сорвать и, насладившись свежестью колоритных красок природы, предать огню.
Мне уже за сорок. Промелькнуло детство, куда-то улетучилась юность и, словно вчерашний день, остались от них одни воспоминания. Вот и сейчас, после долгой погребальной церемонии, изрядно утомившись от дороги, безвозвратно ведущей в бездну, я преступила раздолье заброшенной земли некогда называвшейся «Бабьим лугом» и, взглянув на простирающуюся ширь, лихорадочно замерла. Широким бархатистым ковром у моих ног раскинулась степная трава, тяжёлый запах полыни ударил в нос и тут же из глаз, рыская в поисках морщины, потекла жгучая слеза. Где-то вдалеке, как будто это происходило сейчас, послышались детские голоса, заскрипела старая подвода деда Семёна и, точно после шторма, запахло парным молоком. «Уже вечереет», – подумала я, проводя ладонью по листьям разросшейся полыни. И она, словно почувствовав мою печаль, обрамилась в крохотные капельки росы, сравнимые разве что с чистой ребячьей слезой.
– Поплачь, – прошептала я. – Поплачь вместе со мной, поплачь всей своей горечью. Поплачь так, – рыдала я, – как плакали матери, провожая своих детей в последний путь. Поплачь …
Мне уже неважно, каким будет завтрашний день, самое страшное для меня осталось позади. И в преддверии нового дня, как и много лет назад, мы были вместе с Алексеем, это все, что осталось нам в наследство.

Светлана ЛАСТОЧКИНА